- LIENHART NIKLAUS RAUCH -
[линхарт никлаус раух]

eamon farren

«у них нет права на то, чтобы видеть рассвет; у них вообще нету права на то, чтобы жить»

Дата рождения и возраст: 20.11.1984, 35 лет.

Занятость: инквизитор III ранга.

___________________________________________________________
[indent] Связи: свободный ото всех цепей и такой же деревянный.

Биография:
[indent] Линхарт и Ханнелоре появляются на свет раньше срока: два из десяти по шкале Апгар, ноль из десяти по личной оценке матери, которая до последнего надеется, что их не откачают.
Хайке Раух семнадцать, и единственное, что ее по-настоящему интересует, так это можно ли протащить в родильное отделение героин. Пока двойняшки лежат в реанимации, она строит наполеоновские планы — один лучше другого — и пытается сбежать в окно, но уже через день оказывается на операционном столе с открывшимся внутренним кровотечением, проклиная себя, свою жизнь и своих чересчур, блядь, живучих детей.

(проебавшая все сроки хайке сидит в горячей ванне, потом закидывается всеми таблетками, какие только может достать, а потом почти две недели морит себя голодом, но ублюдкам в ее животе все нипочем, они продолжают жрать ее изнутри)

[indent] За десять дней она трижды попадается на попытке выкрасть свои вещи, и мрачная медсестра, укладывая Хайке обратно под капельницу, обещает в следующий раз примотать к кушетке скотчем, а заодно заклеить рот. Линхарта приносят к середине декабря — и, несмотря на все протесты, заставляют с ним возиться; над Ханнелоре врачи бьются дольше, но, как итог, вполне успешно: дочь вручают обозленной на весь мир Хайке чуть ли не в качестве рождественского подарка, после чего всех троих забирает новоиспеченная бабушка.
Ирмгард решает обойтись без памятных фотографий.

[indent] В крошечной квартирке на окраине панельно-блочного, застроенного социальным жильем Берлин-Гропиусштадт орут все, кроме Линхарта. Хайке орет на детей и на мать, обещая, что если все так и продолжится, она вздернется на люстре. Ирмгард, отвешивая ей очередную профилактическую затрещину, орет, что на все это дерьмо не подписывалась, и Хайке может уебывать на все четыре стороны, прихватив своих уродцев с собой. Ханнелоре орет просто так, успокаиваясь только в те минуты, когда ее кто-то забирает на руки.
Линхарт молчит что в три недели, что в три месяца; не издает ни звука, даже когда режутся зубы, и спокойно проводит время с игрушками, периодически залипая в передачи по «цвайтес дойчес фернзеен», пока Хайке, которой не хватило на дозу, не продает телевизор вслед за радиоприемником и материнским свадебным сервизом.
(кому ей удается загнать максимально уебищный сервиз, так и остается загадкой)

[indent] Энтузиасты сносят Стену, Хайке сносит крышу — Ирмгард ловит ее над кроваткой Ханнелоре с подушкой в руках и, оттаскав за волосы, все-таки выгоняет из дома, откуда та и так уже успела вынести все мало-мальски ценные вещи. Двойняшкам исполняется четыре, когда заебанная жизнью бабушка оформляет над ними опеку и, выбив повышенное пособие, увольняется с работы, чтобы вплотную заняться их воспитанием.
Линхарт учится читать по слогам и считать при помощи палочек, терпеливо повторяя до тех пор, пока не получает верный ответ. Ханнелоре после каждой ошибки закатывает истерику и до хрипа срывает голос.

[indent] Терпение Ирмгард подходит к концу довольно быстро: денег не хватает даже по меркам берлинского гетто, времени на себя не хватает тоже, слабых здоровьем двойняшек приходится постоянно таскать по врачам, а Ханнелоре с годами совершенно не желает успокаиваться и становится не только невыносимой, но и местами пугающей. Ирмгард бледнеет и краснеет, извиняясь перед родителями других детей: сперва за сломанные игрушки, потом за сломанные носы.
Линхарт выпрашивает на седьмой день рождения собаку и даже сдерживает обещание самостоятельно ей заниматься. Через три месяца Ирмгард находит труп щенка под ванной. Никаких доказательств у нее, разумеется, нет, а на все расспросы девочка лишь таращит изумленно-обиженные голубые глаза, но все равно она знает, что это сделала Ханнелоре: из интереса, или любопытства, или просто чтобы позлить.
Ирмгард покупает бутылку красного полусладкого, чтобы скрасить вечер. И следующий. И еще один.

[indent] Массивный сервант — дивное претенциозное уебище непонятного происхождения и единственное украшение квартиры, не считая календаря на стене — сиротливо скрипит уцелевшей створкой: вторая осколками осыпается под ноги сестре. Линхарт вместе с ней ошарашенно смотрит на разлетевшееся по полу стекло, после чего воцарившуюся было тишину разрывает вопль проснувшейся Ирмгард. Когда в коридоре раздается знакомый грузный топот
(бабушка ходит так, словно каждым шагом вколачивает гвоздь в крышку чьего-то гроба, и он думает, что если только ханнелоре попадется, это будет ее гроб)
он толкает ее в сторону и встает перед шкафом сам.
План срабатывает примерно наполовину: несколько дней Линхарт отлеживается с сотрясением, а распухший нос в школе объясняет неудачным падением с лестницы. Откуда ж, блядь, еще.

[indent] Перед зеркалом Ханнелоре неумело, но старательно подкрашивает губы сворованной у бабушки помадой; потом застегивает на себе одну из ее старых блузок и крутится туда-сюда, то распуская волосы, то собирая обратно в хвост. Обернувшись, требовательно интересуется: «я красивая?».
Вместо него отвечает Ирмгард, появление которой оба умудрились пропустить, — побледневшая, со стеклянным от бешенства и постоянного пьянства взглядом. Помада летит в одну сторону, Ханнелоре в другую; Линхарт, сорвавшись с дивана, кидается к сестре и озадаченно смотрит на ее неестественно выгнутое запястье; что-то растерянно и невнятно бормочет, пока Ирмгард на весь дом надрывается о своей тяжелой судьбе и о том, что яблоко недалеко падает от яблони, а Ханнелоре вырастет точно такой же шлюхой, как ее мать.
(будь линхарт постарше, мог бы спросить, в кого, в таком случае, уродилась хайке, но ему всего девять)

[indent] Академия святого Макария, говорит Ирмгард, это именно то, что вам нужно.
Уж там-то, говорит она, из вас выбьют все это дерьмо.
Линхарт понятия не имеет, что пугает его больше: перспектива не пройти тестирование, перспектива пройти тестирование или — пожалуй, худший вариант из всех — разминуться результатами с сестрой. Линхарт впервые в жизни впадает в панику
(со стороны можно подумать что он смотрит на взрослых с вежливым любопытством и отлично себя чувствует)
прячет взмокшие ладони в карманы джинсов и пытается понять, что ему делать, но то ли звезды складываются в пользу Раухов, то ли Ирмгард дает понять, что обратно в любом случае вернется без внуков — двойняшек зачисляют вместе, хотя и говорят, что это, скорее всего, ненадолго.
Линхарта этот комментарий настораживает, Ханнелоре — предсказуемо злит.

[indent] Акклиматизация дается обоим сложно.
Ло бесится, когда узнает, что их поселят отдельно; бесится, когда они не попадают в один класс; впадает в нешуточную истерику, узнав, что по внутреннему уставу на мужскую половину ей просто так нельзя даже зайти. Линхарт, почти вбитый спиной в стену какого-то коридора, терпеливо и осторожно расцепляет стиснутые на вороте пальцы, и убеждает ее
(уговаривает)
(упрашивает, ладно)
вести себя потише, если только Ло не хочет заработать первую пометку в личном деле. К концу первой недели — они об этом, впрочем, не знают, — там красуются уже три.

[indent] Хуже всего оказываются изматывающие и постоянные физические нагрузки. Линхарт — худощавый, долговязый и никогда не интересовался играми активнее, чем «отбери у сестры пульт от телека». Он едва дотягивает до нижней планки по половине нормативов и совершенно ничего не может с этим сделать: в реальной жизни из ниоткуда не начинает играть героическая музыка, подстегивая вчерашнего лузера ставить рекорды.
Линхарт просто пашет, и пашет, и пашет, и все равно плетется в числе отстающих, спасаясь от отчисления стабильно высокими оценками по остальным дисциплинам. Заодно помогает Ханнелоре, по сути, выполняя за нее примерно половину работы.
(ей некогда, она устала, почти спала на уроке, не поняла объяснение учителя и ну пожалуйста)

[indent] Довольно долго у него это правда получается. Линхарт терпелив и неприхотлив, как суккулент в горшке: ригидность — едва ли не основное качество его психики, провоцирующее как кучу проблем в общении, так и определенную
(огромную)
устойчивость во всех уже сложившихся системах. Он держится почти шесть лет, нагружая на себя, помимо собственных забот, все то, что сестре только удается спихнуть, а вдобавок принимает роль неизменного буфера для ее эмоций. Пока Ло вдохновенно о чем-то треплется — ей было скучно, или грустно, или кто-то опять ее разозлил, а еще та-сука-Марция-опять... — Линхарт размеренно кивает и что-то пишет в ее тетради, без труда копируя почерк.
И медленно, но верно устает. А потом не приходит, появляясь через две запланированные встречи прямиком на третью.

[indent] Все попытки объяснить Ло, что учеба во второй половине становится только сложнее, встречают стену непонимания. Она психует, извиняется и срывается снова: от завуалированных уколов переходит обратно к претензиям, потом — взрывается, как будто впервые.
Однажды он устает совсем, и Ханнелоре исключают за академическую неуспеваемость в сочетании с кучей дисциплинарных нарушений. В том же семестре Линхарт становится одним из лучших студентов потока; чувствует себя слишком легко и свободно, когда к земле не пригибает двойной груз обязанностей; ненавидит себя, кажется, за это же.

[indent] Она начинает отвечать на его письма только через полтора года; что-то, по привычке, выбалтывает потоком — про дурацкую обычную школу, где нечего делать, и скандалы с Ирмгард, и новых друзей, и парня, который бросил ее, как только узнал про...
(линхарт перечитывает дважды, не сразу понимая, о чем речь)
(весело ли было ханнелоре, когда она угрожала своему бойфренду братом-инквизитором, он из вежливости решает не уточнять)
А потом Ло ставит новую пластинку и от мягких намеков переходит к настойчивым монологам, по кругу катая одни и те же аргументы: от «почему бы просто не жить в свое удовольствие где-нибудь в Берлине» до «если ты получишь клеймо, то уже никуда не денешься» и обратно, не забывая напомнить о том, что он никогда, в общем-то, не был таким уж ярым католиком. Спокойно и мягко. Без тени обиды или требовательного каприза. Ни разу не сорвавшись на эгоистичную обиду, которую он мог бы от нее ожидать.
И Линхарт задумывается. Всерьез.

[indent] По-весеннему мягкое солнце высвечивает старинные улочки Кведлинбурга — их отпускают на полный выходной, грех не воспользоваться нечастой возможностью, — и светлые волосы Ханнелоре. Она без умолку треплется обо всем, что видит, и что приходит ей в голову.
В какой-то момент он чувствует себя счастливее, чем за все четыре года в Академии.
От ее волос пахнет мятой, а на его губах остается легкий след темно-вишневой помады. Линхарт отшатывается спустя несколько мгновений: молча смотрит, прежде чем развернуться и, не слушая окликов, уйти.
(всего несколько мгновений — подсказывает голос разума)
(целых — поправляет безукоризненный, как ему казалось прежде, моральный компас)
Ханнелоре с истеричными нотками в голосе кричит вслед, что если только его заклеймят, как животное, она никогда этого не простит. Когда истекают последние два месяца учебы, Линхарт без тени сомнения и даже с некоторым анатомическим интересом наблюдает за тем, как разогревается железный Сигнум.
И впервые в жизни кричит, да так, что срывает голос.

[indent] В Берлине и правда не так уж плохо живется. Линхарт прячет знак под рубашку и вежливо улыбается соседке по лестничной площадке, которая искренне верит, что он чинит компьютеры. В компьютерах он понимает примерно столько, сколько нужно, чтобы не путать cd-rom привод с подставкой для чашек, но предпочитает не спорить: провоцировать жильцов дома нервно вздрагивать по ночам совершенно ни к чему. Линхарт не привлекает внимания, не заводит друзей, регулярно посещает церковь и каждый вечер, прежде чем закрыть, вспоминает «испытание совести».
Тщетно; молитвы не вызывают внутри ни малейшего отклика, потому что — и он это отлично осознает — ни о каком «сокрушении всем сердцем» речи не идет даже близко. Линхарт не может собраться с духом даже для того, чтобы по-настоящему исповедаться: уклончиво отвечает на наводящие вопросы духовника и вскоре приучается обходить одну-единственную тему стороной так, чтобы это не выглядело странно.
Ни через месяц, ни через пять лет он не рассказывает ему ничего о Ханнелоре, и скелет недомолвок обрастает хрящами и мясом.

(линхарту кажется, что у него внутри появилась и растет гниющая червоточина, которая однажды разъест нутро целиком)
(он откладывает этим мысли на потом, и еще на потом, и еще, продолжая лгать)

[indent] Крошечные брызги крови остаются на его груди, когда посетитель чахоточно кашляет, на глазах теряя здоровый цвет лица. Линхарт переглядывается с коллегами и кивает, соглашаясь проверить обращение самостоятельно — большая часть на поверку оказывается пшиком, но это чем-то цепляет
(возможно, нежеланием признавать, что задаром испортил рубашку)
и несколько дней он почти в буквальном смысле роет землю, пока из перепуганной жертвы по капле уходит жизнь. В конце концов находит: крошечную копию демонической печати, все той же кровью начертанную на обратной стороне зеркала.
Это, думает Линхарт, по крайней мере, оригинально. Можно даже сказать, свежо — в отличие от мотивации преисполненной жаждой мщения бывшей супруги.

[indent] Она отнекивается до последнего, но он видит правду в ее глазах. В проскользнувшей на какой-то миг нервной дрожи. В крошечном спазме, исказившем линию рта.
Линхарт пожимает плечами и приблизительно за три минуты пересказывает, как пройдут следующие полчаса, если она не заполнит все необходимые бумаги собственной рукой.
Или час. Или полтора: ему совершенно некуда спешить.

[indent] «Никогда» Ханнелоре заканчивается пьяными звонками в две тысячи девятом.
Она просит его забрать ее с угла улицы, название которой не может выговорить даже с пятой попытки. Будит посреди ночи совершенно идиотским предложением присоединиться к их компании в каком-то баре. Извинившись на трезвую голову, через три дня повторяет круг по-новой: пожалуйста, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.
Даже интонации остаются теми же, что и в Академии.

[indent] Ему хватает терпения почти на год, прежде чем Ло, покачиваясь на высоченных каблуках, появляется на пороге все той же съемной квартиры — без приглашения и в четвертом часу утра. Оперевшись на косяк, разглядывает впечатанный в кожу Сигнум, почти не прикрытый нательной майкой, и мрачно смеется.
Заклеймили, как скотину, говорит Ло, тыча ему в плечо.
Линхарту вдруг очень хочется ткнуть ее лицом в пол, но он лишь делает шаг назад.

[indent] Ее, впрочем, это не останавливет.
Ее ничего уже не останавливает — Ханнелоре просто как всегда делает, что хочет, и не хочет ничерта об этом думать. Линхарт познает еще одно «впервые в жизни», когда теряет остатки самоконтроля.
(ощущение оказывается на редкость мразотное; ло хрипит, судорожно хватая воздух; линхарта колотит от ярости, которой он прежде в жизни не испытывал, и желания прикончить ее на месте)
Он все-таки разжимает пальцы, для верности сцепив руки в замок за спиной, и кивает ей на выход. Говорит: не появляйся, нахрен, в моей жизни никогда больше. Добавляет: поверь мне, это плохо кончится.

Ханнелоре находят в остывшей багровой воде с крест-накрест вскрытыми предплечьями: от запястья до самого локтя. Линхарт навсегда покидает Берлин.

[indent] Что-то пошло не так:
С недавних пор видит во снах (а иногда и наяву) одну и ту же девочку, которая недели к неделе постепенно меняется, и не в лучшую сторону. В последнее время замечает на ней кровь и уже почти уверен, что безымянный подросток вполне реален, как и какая-то неопределенная, но вполне явная опасность.
Что с этим делать, представляет как-то приблизительно никак.
___________________________________________________________

Предпочтения в игре: 1 или 3 лицо, посты в среднем 2-5к знаков, без птицы-тройки и лишней хуйни с оформлением; движ, экшн, наебнуть стеклища — это все ко мне, как и любые странности.
Судьба персонажа: очевидна.